— Не болтай глупостей, — отмахнулась Марена, но её пальцы дрогнули, и венок чуть не упал на траву. Она быстро подхватила его и улыбнулась, словно отгоняя дурные мысли.
Ратибор, стоявший неподалёку с другими парнями, смотрел на невесту и чувствовал, как сердце его полнится теплом. Высокий, широкоплечий, с волосами цвета спелой ржи, он был гордостью деревни. Его руки, привыкшие к молоту и наковальне, могли согнуть железо, но для Марены они всегда были нежными. Он подошёл к ней, взял её ладонь и легонько сжал.
— Завтра ты будешь моей, — сказал он тихо, и в его голосе звучала уверенность, за которой пряталась тень беспокойства. Он не мог объяснить, откуда она взялась, но весь день его не покидало чувство, будто кто-то следит за ними из-за деревьев.
— А ты моим, — ответила Марена, глядя ему в глаза. Её улыбка была светлой, но в уголках губ дрожала тревога.
Вечером деревня собралась у длинного стола под открытым небом. Жареный кабан, мёд в глиняных кувшинах, пироги с грибами и капустой — всё дышало щедростью последнего дня лета. Старейшина, седой Велимудр, поднял чашу и заговорил, обращаясь к богам и духам леса. Его голос, хриплый, но сильный, разносился над столом:
— Да благословят Перуна и Мокошь этот союз! Да хранят Ратибора и Марену от злых глаз и чёрных слов. Пусть их жизнь будет долгой, как река Славута, и полной, как колос в поле!
Все подняли чаши, но в этот момент ветер резко усилился, и пламя костра заколыхалось, бросая длинные тени на лица людей. Где-то в лесу ухнула сова, и несколько женщин вздрогнули. Знахарка Става, сидевшая в стороне, подняла голову. Её глаза, мутные, как болотная вода, смотрели куда-то вдаль, и губы беззвучно шевелились, словно она шептала заклинание.
— Что ты, бабушка? — шепнула Марена, наклоняясь к ней. Она всегда побаивалась знахарку, но уважала её мудрость.
Става медленно повернулась к ней, и в её взгляде мелькнуло нечто, от чего у Марены похолодели руки.
— Берегись, дитя, — прошелестела старуха. — Ночь перед свадьбой — время тонкое. Духи близко. Не ходи одна к реке, не смотри в зеркало, не отвечай, если услышишь голос из темноты.
Марена кивнула, но слова знахарки легли на сердце тяжёлым камнем. Она взглянула на Ратибора, который смеялся с друзьями, и попыталась улыбнуться. Но в глубине души она чувствовала, что этот вечер — последний, когда мир был таким простым и светлым.
Когда пир закончился, и люди начали расходиться, Марена задержалась у костра. Ратибор обнял её, притянул к себе, и они стояли так, глядя на угасающее пламя. Небо над ними было ясным, усыпанным звёздами, но на севере, над лесом, собирались тёмные тучи, и в воздухе пахло сыростью и чем-то ещё — терпким, как запах увядших трав.
— Спи спокойно, любовь моя, — сказал Ратибор, целуя её в лоб. — Завтра начнётся наша жизнь.
Марена кивнула, но, возвращаясь домой, не могла отделаться от ощущения, что за ней следят. Она обернулась, но увидела лишь тёмные силуэты деревьев и тени, что качались в такт ветру. Где-то вдали, в глубине леса, раздался низкий, протяжный звук — не то вой, не то смех. Марена ускорила шаг, сжимая в руке оберег, подаренный матерью.
Ночь опустилась на Живицу, и с ней пришло молчание, нарушаемое лишь шорохом листвы да далёким плеском реки. Но в этом молчании было нечто живое, затаившееся, ждущее своего часа.
Ночь легла на Живицу тяжёлым покрывалом, укрыв дома и тропы мраком, что казался живым. Луна, тонкая, как серп, едва пробивалась сквозь рваные тучи, и её свет дрожал на поверхности реки, словно отражение чьих-то слёз. В доме Марены было тихо, лишь потрескивали угли в очаге да поскрипывали половицы под шагами её матери, укладывавшей младших детей. Марена сидела у окна, глядя в темноту, и пальцы её нервно теребили оберег — вырезанную из ясеня фигурку Мокоши, богини судьбы.
— Ложись, дочка, — мягко сказала мать, подходя к ней. — Завтра день долгий, а невеста должна быть свежей, как роса.
Марена кивнула, но не двинулась с места. Её взгляд был прикован к лесу, что чернел за околицей. Там, в глубине, что-то мелькнуло — то ли отсвет звезды, то ли чьи-то глаза. Она вздрогнула и плотнее запахнула шаль.
— Что-то не так, мама, — прошептала она. — Сердце ноет, будто беду чует.
Мать нахмурилась, но тут же улыбнулась, погладив дочь по волосам.
— То девичья тревога, — сказала она. — Перед свадьбой все невесты боятся. Спи, Марена. Боги нас хранят.
Но слова матери не успокоили. Когда дом затих, и тьма стала гуще, Марена всё ещё сидела у окна, прислушиваясь к звукам ночи. Ветер затих, и лес молчал, но в этом молчании было нечто зловещее, словно мир затаил дыхание. Вдруг где-то далеко, у реки, раздался звук — тихий, мелодичный, похожий на пение. Он был таким нежным, что Марена невольно подалась вперёд, пытаясь разобрать слова. Песня лилась, как вода, и в ней чудились знакомые ноты, будто кто-то звал её по имени.
— Марена… — шепнул голос, и сердце девушки сжалось. Она знала, что не должна отвечать, знала слова знахарки, но голос был таким родным, таким тёплым, что она невольно прошептала:
В тот же миг пение оборвалось, и окно, у которого она сидела, затянуло морозным узором, хотя ночь была тёплой. Марена отшатнулась, но поздно — дверь дома скрипнула, и холодный ветер ворвался внутрь, гася очаг. В темноте, что теперь заполнила комнату, она увидела фигуру — высокую, тонкую, в белом платье, что струилось, как дым. Лицо её было скрыто тенями, но глаза горели, как два уголька, и в них была пустота, от которой кровь стыла в жилах.
— Идём, — прошелестел голос, и Марена почувствовала, как её ноги сами собой делают шаг вперёд. Она хотела закричать, позвать мать, но горло сдавило, а тело перестало слушаться. Фигура отступила к двери, и Марена, словно во сне, последовала за ней.
Утро пришло серое, с тяжёлым туманом, что стелился по земле, как саван. Ратибор проснулся с чувством, будто кто-то сжал его сердце ледяной рукой. Он вышел из дома и сразу заметил, что деревня не такая, как всегда. Люди говорили шёпотом, их лица были бледны, а глаза полны страха. У дома Марены собралась толпа, и оттуда доносились рыдания.
— Что случилось? — спросил Ратибор, проталкиваясь вперёд. Его голос дрожал, хотя он старался держаться.
Мать Марены, с красными от слёз глазами, посмотрела на него и зарыдала громче.
— Похитили её, — выдавил отец Марены, стоявший рядом. — Ночью… Дверь открыта, очаг погас, а её нет. Следы… ведут к реке.
Ратибор почувствовал, как земля уходит из-под ног. Он бросился в дом, но там не было ничего, кроме пустой постели и морозного узора на окне, который не таял, несмотря на тепло утра. Он выбежал наружу, к реке, где уже собрались старейшины и несколько охотников. Следы Марены — босые, лёгкие — обрывались у самой воды, а рядом виднелись другие, странные, словно кто-то ступал не ногами, а когтями.
— Это Навь, — прошептала одна из женщин, и толпа ахнула. Имя древнего духа смерти повисло в воздухе, как проклятие.
— Не болтай! — рявкнул Велимудр, но в его голосе не было уверенности. — Может, волки… или разбойники.
Но Ратибор знал правду. Он чувствовал её, как холод, что пробирал до костей. Навь, о которой шептались старухи, пришла за его невестой. Он упал на колени у реки, сжимая в руке оберег, который Марена дала ему накануне, и поклялся, что найдёт её, чего бы это ни стоило.
— Я верну тебя, — прошептал он, глядя в мутную воду. — Клянусь Перуном, верну.
Но река молчала, и лишь далёкий вой в лесу ответил ему, словно насмешка.
В деревне начался переполох. Одни говорили, что надо принести жертву богам, другие — что Марену уже не вернуть. Но Ратибор не слушал. Он направился к хижине знахарки Ставы, зная, что только она может указать путь в царство Нави.
За спиной его деревня медленно утопала в тумане, и с каждым шагом мир становился всё мрачнее, будто само солнце отвернулось от Живицы.
Туман сгущался, цепляясь за ноги Ратибора, словно призрачные руки. Тропа к хижине знахарки вилась меж старых сосен, чьи корни, покрытые мхом, выступали из земли, как кости давно умершего зверя. Воздух был сырым, пахло прелой листвой и чем-то едким, будто где-то неподалёку тлел костёр, которого никто не разжигал. Ратибор шёл быстро, сжимая в руке оберег Марены, и каждый шаг отдавался в груди глухой болью. Он не смотрел по сторонам, но чувствовал, что лес наблюдает за ним — молча, недобро.
Хижина Ставы стояла на краю болота, покосившаяся, будто готовая вот-вот рухнуть в чёрную жижу. Её стены, обмазанные глиной, поросли лишайником, а крыша из соломы казалась гнездом какого-то древнего существа. Над дверью висел череп ворона, и его пустые глазницы смотрели прямо на Ратибора, словно спрашивая: «Зачем пришёл?»
Он постучал, но ответа не последовало. Тогда, не раздумывая, толкнул дверь и шагнул внутрь. Внутри было темно, лишь слабый свет от тлеющих углей в очаге разгонял мрак. Воздух был густым от запаха трав, смолы и чего-то ещё — терпкого, как кровь. Става сидела у очага, сгорбленная, словно коряга, и её пальцы, тонкие и узловатые, перебирали сушёные корни. Она не подняла глаз, но Ратибор знал, что она ждала его.
— Я пришёл за Мареной, — сказал он, и голос его дрогнул, выдавая страх, который он пытался скрыть. — Скажи, как вернуть её.
Става медленно повернула голову, и её глаза, мутные, как болотная вода, впились в него. В них не было ни тепла, ни жалости — только знание, тяжёлое, как могильный камень.
— Навь забрала твою невесту, — прошелестела она, и её голос был похож на шорох сухих листьев. — А Навь не отдаёт то, что взяла. Но есть путь… для тех, кто не боится потерять себя.
— Я не боюсь, — резко ответил Ратибор, хотя сердце его сжалось. — Говори, что делать.
Става усмехнулась, обнажив редкие зубы, и подбросила в очаг щепоть трав. Пламя вспыхнуло, и тени на стенах заплясали, словно живые. Она поднялась, медленно, будто кости её скрипели под весом веков, и подошла к полке, где лежали свёртки, кости и глиняные горшки. Достав оттуда узелок, она протянула его Ратибору.
— Это оберег, — сказала она. — Полынь, зола с капища и коготь волка. Он укроет тебя от малых духов, но против Нави он бессилен. Её сила — в обмане, в соблазне. Она примет облик того, кого ты любишь, и если ты поверишь ей, то пропадёшь.
Ратибор взял узелок, чувствуя, как холод ткани проникает в кожу. Он хотел спросить, что ещё нужно, но Става продолжила, не давая ему вставить слово.
— Царство Нави лежит за Чёрным лесом, там, где солнце не восходит. Чтобы войти, найди старую иву у реки Сморода. Её ветви — врата. Но путь туда полон опасностей. Ты пройдёшь три испытания, и каждое будет проверять твою душу. Поля Забытых Имён испытают твою память, Чёрная река Сморода — твою волю, а Хоровод Нави — твоё сердце. Ошибись хоть раз, и твоя душа останется там навек.
— А Марена? — спросил Ратибор, сжимая кулаки. — Она жива?
Става посмотрела на него, и в её взгляде мелькнула тень жалости.
— Жива, пока Навь играет с ней. Но время в её царстве течёт иначе. Спешить не значит успеть. И помни: если ты найдёшь Марену, не верь её глазам, пока не убедишься, что это она. Навь — лгунья, и её слова слаще мёда, но горше полыни.
Ратибор кивнул, хотя каждое слово знахарки ложилось на сердце тяжёлым грузом. Он хотел спросить ещё, но Става махнула рукой, указывая на дверь.
— Иди. И не оглядывайся, что бы ни услышал. Лес уже знает о твоём пути, и он не любит чужаков.
Ратибор вышел, и дверь за ним захлопнулась с глухим стуком. Туман стал ещё гуще, и лес, казалось, придвинулся ближе, окружая его стеной из чёрных стволов. Он сунул оберег за пазуху и направился к реке, где, по словам знахарки, росла старая ива. Каждый шаг отдавался в ушах, как бой барабана, а сердце колотилось, будто предчувствуя беду.
В деревне за его спиной начался плач — женщины голосили, оплакивая Марену, словно она уже была мертва. Но Ратибор не обернулся. Он знал, что, если оглянется, то не найдёт в себе сил идти дальше.
Лес сомкнулся над ним, и последний луч солнца, пробившийся сквозь тучи, погас, оставив мир во тьме.
Лес встретил Ратибора молчанием, но это было не то молчание, что приносит покой. Оно давило на плечи, словно невидимый груз, и в нём чудились шорохи, слишком тихие, чтобы быть ветром, и слишком живые, чтобы быть листвой. Тропа, если она вообще была, исчезла, и Ратибор пробирался сквозь заросли папоротника и колючие кусты, ориентируясь лишь на далёкий плеск реки Сморода. Его сапоги хлюпали по сырой земле, а оберег, спрятанный за пазухой, казалось, жег кожу, напоминая о словах знахарки.
Небо над головой скрылось за сплетением ветвей, и лес стал подобен огромному склепу, где вместо стен — стволы, а вместо потолка — мрак. Иногда Ратибор замечал движение в тенях: то ли звери, то ли нечто иное, но всякий раз, когда он поворачивался, там не оказывалось ничего, кроме дрожащих листьев. Один раз ему почудился смех — тихий, девичий, но он заставил себя не слушать, сжав оберег так, что пальцы побелели.
«Не оглядывайся», — шептал он себе, повторяя слова Ставы, но с каждым шагом это становилось труднее. Лес словно играл с ним, подбрасывая звуки: то хруст ветки за спиной, то шёпот, похожий на голос Марены. Один раз он услышал своё имя, произнесённое так ясно, что чуть не остановился. Но память о невесте, о её глазах, полных доверия, гнала его вперёд.
Наконец, сквозь заросли проглянула река Сморода — чёрная, как смола, с поверхностью, что не отражала света. Она текла медленно, но в её движении была угроза, будто вода ждала момента, чтобы поглотить всё живое. На берегу, склонившись над водой, стояла ива — старая, с корой, покрытой трещинами, и ветвями, что свисали до самой земли, словно занавес. Её листва шевелилась, хотя ветра не было, и в этом движении чудился ритм, похожий на дыхание.
Ратибор остановился, чувствуя, как холод пробирает до костей. Он знал, что это и есть врата, о которых говорила Става. Но приблизиться к иве оказалось труднее, чем он думал. Земля под ногами стала вязкой, цеплялась за сапоги, а воздух сгустился, наполнившись запахом гнили и мокрого мха. Он сделал шаг, затем другой, и с каждым движением лес вокруг становился всё тише, пока не наступила мёртвая тишина, в которой слышалось лишь его собственное дыхание.
У самой ивы он остановился. Ветви её шевельнулись, и на мгновение ему показалось, что они сложились в фигуру — женскую, тонкую, с длинными волосами, что струились, как вода. Он моргнул, и видение исчезло, но сердце заколотилось быстрее. Ратибор протянул руку к ветвям, готовясь раздвинуть их, но в этот момент из-под ивы раздался голос — низкий, мелодичный, словно звук лютни, сыгранной в пустом храме.
— Зачем пришёл, смертный? — спросил голос, и в нём была одновременно насмешка и соблазн. — Живица далеко, а здесь только тени. Поверни назад, пока можешь.
Ратибор стиснул зубы, чувствуя, как оберег нагревается в его руке. Он знал, что это не Марена, знал, что это уловка, но голос был так похож на её, что боль пронзила грудь.
— Я пришёл за своей невестой, — сказал он, стараясь, чтобы голос не дрожал. — И не уйду без неё.
Смех, холодный и острый, как лезвие, разнёсся над рекой. Ветви ивы заколыхались сильнее, и Ратибору почудилось, что в их тени мелькнули глаза — нечеловеческие, сияющие, как звёзды в безлунную ночь.
— Тогда ступай, — прошелестел голос. — Но помни: то, что ты найдёшь, может не быть тем, что ищешь.
Ветви раздвинулись, словно по собственной воле, открывая проход, за которым не было ни реки, ни леса — лишь тьма, густая, как смола, и в ней слабое мерцание, будто далёкий свет костра. Ратибор сжал оберег, вдохнул сырой воздух и шагнул вперёд.
Мир вокруг изменился в одно мгновение. Лес исчез, река пропала, и даже запах гнили растворился. Ратибор оказался на равнине, серой и бескрайней, где трава была пепельной, а небо — низким, без единой звезды. Вдалеке виднелись тени — то ли деревья, то ли фигуры, что двигались медленно, словно в танце. Воздух здесь был холодным, но не свежим, а тяжёлым, как в могиле, и каждый вдох отдавался в груди болью.
Он сделал шаг, и земля под ногами зашуршала, будто покрытая сухими костями. Где-то впереди раздался шёпот — сначала один голос, затем другой, и вскоре их стало множество, сплетавшихся в хор, что звал, манил, угрожал. Ратибор понял, что это Поля Забытых Имён, первое испытание, о котором говорила Става.
Он стиснул оберег и пошёл вперёд, стараясь не слушать голоса, что уже начали называть его по имени.
Глава 5: Поля Забытых Имён
Ратибор ступал по серой равнине, и каждый шаг отдавался в ушах хрустом, будто он шёл по россыпи мелких костей. Поля Забытых Имён раскинулись перед ним бескрайним морем пепельной травы, что колыхалась без ветра, словно живая. Небо над головой было низким, свинцовым, без намёка на солнце или звёзды, и свет, что озарял равнину, казался неестественным, будто исходил из самой земли. Воздух был холодным, пропитанным запахом сырости и тлена, и с каждым вдохом Ратибор чувствовал, как тяжесть ложится на грудь, словно кто-то невидимый сжимал его сердце.
Он знал, что это место — первое испытание, о котором предупреждала знахарка Става. Поля Забытых Имён, где духи шепчут имена тех, кто был дорог, чтобы заманить в ловушку, заставить забыть себя. Ратибор сжал оберег, висевший на груди, — узелок из полыни и золы, что уже стал горячим, будто впитывал его страх. Он повторял про себя имя Марены, как заклинание, чтобы не поддаться обману, но голоса, что начали звучать вокруг, были сильнее, чем он ожидал.
Сначала это был шёпот — едва слышный, словно шелест травы. Но с каждым шагом он становился громче, яснее, и вскоре Ратибор разобрал слова. Голоса были разными: одни старческие, хриплые, другие молодые, звонкие, но все они знали его имя.
— Ратибор… — шепнул кто-то справа, и он невольно повернул голову, но там была лишь пустота, лишь трава, что качалась в такт несуществующему ветру.
— Ратибор, сын кузнеца, — раздалось слева, и голос был таким знакомым, что у него перехватило дыхание. Это был голос его отца, погибшего пять зим назад, когда волки напали на охотников в лесу. — Зачем ты здесь, сын? Поверни назад. Здесь только смерть.
Ратибор стиснул зубы и ускорил шаг, стараясь не слушать. Но голоса не отставали. Они множились, сплетались в хор, и каждый новый звук был ножом, вонзавшимся в сердце. Он услышал мать, которая умерла, когда он был ещё мальчишкой, её мягкий голос, что пел ему колыбельные. Услышал брата, утонувшего в реке, когда они ловили рыбу. Услышал друзей, что пропали в лесу, и стариков, что умерли в Живице за его жизнь. Все они звали его, просили, умоляли, угрожали.
— Ты оставил нас, — шептала мать, и её голос был полон боли. — Ты живёшь, а мы забыты. Останься с нами, Ратибор. Останься.
— Нет! — выкрикнул он, и звук его голоса разнёсся по равнине, но тут же утонул в хоре духов. Он закрыл уши руками, но это не помогло — голоса звучали в его голове, в его крови, в его костях. Они знали всё: его страхи, его вину, его любовь. И они использовали это, чтобы сломить его.
Ратибор остановился, чувствуя, как ноги подкашиваются. Трава вокруг него стала гуще, её стебли цеплялись за сапоги, словно пальцы, тянули вниз. Он посмотрел на землю и с ужасом увидел, что это не трава, а руки — бледные, костлявые, что выползали из почвы, хватали его, пытались утянуть. Их было десятки, сотни, и каждая шептала его имя, каждая тянула к себе.
— Марена, — прошептал он, цепляясь за её образ, как за спасательный канат. Он представил её глаза, её улыбку, её волосы, что пахли ромашкой и летом. Это дало ему силы вырваться, сделать шаг идти вперёд, но голоса не умолкали. Они становились громче, злее, и теперь в них звучала не только скорбь, но и гнев.
— Ты не спасёшь её, — шипел голос отца. — Навь уже забрала её душу. Ты идёшь за тенью, за ложью. Поверни назад, пока не поздно.
— Она жива! — крикнул Ратибор, но голос его сорвался, и он почувствовал, как слёзы жгут глаза. Он не знал, сколько времени прошло — часы, дни, годы? Время в этом месте текло иначе, и каждый шаг отнимал частичку его воли. Он чувствовал, как его имя, его суть, начинают растворяться в этом хоре, будто кто-то стирал его из мира.
Впереди, в сером мареве, показались фигуры. Они были едва различимы, словно сотканы из тумана, но Ратибор узнал их. Его отец, сгорбленный, с лицом, изрезанным морщинами. Мать, с пустыми глазами, что смотрели сквозь него. Брат, с мокрыми волосами, будто только что вынырнувший из реки. Они стояли молча, но их присутствие было тяжелее любых слов. Они ждали, протягивая к нему руки.
— Присоединяйся к нам, — сказали они хором, и их голоса слились в один, невыносимый звук, что резал уши, как нож. — Ты принадлежишь нам.
Ратибор упал на колени, чувствуя, как силы покидают его. Он хотел кричать, хотел бежать, но тело не слушалось. Трава, или руки, или что-то ещё, обвилось вокруг его ног, его запястий, и тянуло вниз, в холодную, сырую землю. Он закрыл глаза, пытаясь вспомнить Марену, но её образ начал тускнеть, растворяться в сером мареве.
— Марена… — прошептал он, и это было последнее, что он мог сказать. Голоса заглушили всё, и он почувствовал, как его сознание начинает распадаться, как имя его стирается, как он становится одним из них — забытой тенью, что будет вечно бродить по этим полям.
Но в этот момент оберег, что висел на его груди, вспыхнул жаром, таким сильным, что Ратибор вскрикнул. Боль вернула его к реальности, и он рванулся, вырываясь из хватки травяных рук. Он не знал, откуда взялись силы, но он встал, шатаясь, и побежал вперёд, не глядя на фигуры, что тянули к нему руки, не слушая голоса, что кричали его имя.
Он бежал, пока равнина не начала меняться. Трава стала реже, земля — твёрже, и голоса, что преследовали его, начали затихать. Он не знал, сколько бежал, но наконец остановился, задыхаясь, и упал на колени. Перед ним была пустошь, где не росло ничего, лишь камни, покрытые мхом, торчали из земли, как надгробия. Голоса исчезли, но тишина, что пришла им на смену, была ещё страшнее. Она была абсолютной, мёртвой, и в ней Ратибор услышал своё собственное сердце, бьющееся, как барабан.
Он поднялся, оглядываясь. Поля Забытых Имён остались позади, но впереди, в сером тумане, виднелась река — чёрная, как ночь, с поверхностью, что не отражала света. Это была Сморода, о которой говорила Става, второе испытание. Ратибор знал, что она будет ещё страшнее, но он не мог остановиться. Он сжал оберег, чувствуя, как тот всё ещё тёплый, и пошёл вперёд, к реке, что ждала его, как голодный зверь.
Но даже здесь, на краю пустоши, он чувствовал, что Поля не отпустили его полностью. Где-то на краю сознания всё ещё звучал шёпот, и он знал, что, если остановится, если даст слабину, они вернутся. Он повторял имя Марены, как молитву, и каждый шаг был обещанием, что он найдёт её, чего бы это ни стоило.
Река Сморода приближалась, и с каждым шагом воздух становился холоднее, а запах тлена — сильнее. Ратибор не знал, что ждёт его на её берегу, но чувствовал, что это место не просто река. Это была граница, за которой мир живых заканчивался, а царство Нави становилось реальностью. Он стиснул оберег и шагнул к воде, готовясь к тому, что могло стать его концом.
